Елена Орановская: «Я выросла в театре, родившемся из длинных советских коридоров»

В прошлом году по социальным сетям прошла новость, что Theatre de langue francaise — Театр на французском языке в Москве, существующий с 1939 года, — могут выселить из Дома Учителя на Пушечной улице. Объявление оказалось не соответствующим действительности, но подняло информационный шум, и помещение театра даже не смогло вместить всех желающих посочувствовать.

Так или иначе, статьи о театре подняли интерес к личности его идейной вдохновительницы, которая многие годы руководила творческим процессом. Дочь дворянки, известной переводчицы Александры Орановской, которую за переводы похвалил сам Ромен Роллан, 84-летняя Елена Ге opгиевна Орановская делится своими рассуждениями о театре и повседневности.

На театральной сцене мечутся два человека, мужчина и женщина, кричат по-французски, резко вскакивая, перебивают друг друга. Внезапно перестают голосить и оказываются вполне симпатичными и уравновешенными людьми. Оказывается, только что была сыграна сцена из «Тартюфа».

Маленькая старушка с палочкой, которая переводила мне каждую реплику, встает и зовет за собой в коридор. Это и есть Елена Ге opгиевна.

— Елена Ге opгиевна, расскажите об удивительной жизни Вашей мамы, которая организовала театр еще в 1939 году?

— Моя мама была дворянкой по происхождению, бабушка увезла ее во Францию после cмepти отца. В Париже мама ходила во французскую школу, потом выучилась по специальности «делопроизводитель-бухгалтер» и окончила курсы драматического искусства, ходила в Народный университет.

После начала Первой мировой войны бабушка приняла решение вернуться в Россию: сначала был Киев булгаковской «Белой гвардии» и «Дней Турбиных», а затем Петроград. Там мама работала гувернанткой, а затем вышла замуж за знакомого семьи, офицера Ге opгия Федоренко, который, разделяя настроения своих солдат, решил воевать за красных и взял ее с собой на фронт.

Судьба мамы немножко похожа на жизнь героини в фильме «Офицеры». На Северном фронте она заболела тропической малярией, потеряла ребенка.

Когда кончилась гражданская война, семья переехала в Москву. Здесь мама под псевдонимом Алис Оран начала работать переводчиком на французский в издательстве, которое сперва называлось «Иностранный рабочий».

Перевела «Петра I» Алексея Толстого, «Хождение по мукам», некоторые произведения Лескова, Чернышевского, Герцена. Ее перу принадлежит и перевод Островского «Как закалялась сталь».

Французский мама использовала и в повседневной жизни: организовала детский театр в нашем доме, который был до революции гостиницей «Малый Париж», с длинными коридорами и холлом. Ставила сценки на французском языке, басни Лафонтена. (Елена Ге opгиевна протяжно произносит «Ляфонтэ-эн»). Ромен Роллан тогда написал нам чудесное письмо со строками: «Я сердечно приветствую Ваших маленьких артистов».

Я до сих пор считаю Роллана крестным отцом нашей труппы. Была у нас и «крестная» – Татьяна Щепкина-Куперник, мы поставили «Сирано де Бержеpaка» в ее переводе и приходили к ней в гости.

Еще мама преподавала французский в библиотеке иностранной литературы. Тогда при этом учреждении было множество бесплатных кружков на иностранных языках.

— То, что Ваша мама была одаренным человеком, – про это многие знают. А какая она была по хаpaктеру?

— Щепкина- Куперник называла ее «одержимая». Настолько она была увлечена театром, она им дышала, жила!

Пока она находилась во Франции, ходила в театр каждый день, пересмотрела весь репертуар, видела Сару Бернар, хотя денег хватало только на галерку. А в воскресение она бывала в театре два раза – на дневном и вечернем спектаклях.

Она всегда говорила: у меня две родины – Франция и Россия. Очень любила праздники: на Пасху у нас всегда был кулич, крашеные яйца, даже когда за это наказывали.

Но мне тогда, все же, не верилось в Бога, да и сейчас я не знаю, как относиться к Христу. Он остается для меня человеком.

Удивительным, милосердным, но человеком.

— Театр – это очень важная часть жизни Вашей мамы. А что она говорила о другой ипостаси — своей любви?

— Для мамы любовь была связана с драмой и в жизни. Мужа безосновательно арестовали по подозрению в шпионаже в пользу Польши (!). Просто за то, что он писал туда своей матери.

Его неоднократно предостерегали, но перестать поддерживать отношения с родным человеком он не смог. В ссылке он умер.

Тема отца у нас была закрыта: мама боялась, что я проболтаюсь и пострадаю от этого.

— Вы похожи на нее по хаpaктеру?

— Нет, я не могу стоять рядом с ней. Это была талантливейшая женщина.

В буквальном смысле «огонь». Я взяла руководство театром после ее cмepти, но это было по необходимости.

Я простой учитель французского языка. У театра же всегда был режиссер.

— А если обобщить слово «хаpaктер»: для Вас есть «русская душа» и «душа французская»?

— Я даже не знаю. Русский и французский народ могут много сделать друг для друга.

Доброта, смелость (не зря у двух народов было столько революций), трудолюбие – это и есть составляющие двух хаpaктеров. И те, и другие, кстати, очень любят хорошо сделанную работу.

— У Вас были противоречия с мамой по мере взросления?

— Никогда. Я ее боготворила.

Доходило до смешного — на улице кто-то спросил у мамы дорогу, а я воскликнула: «Вот ведь ты какая важная, ты все знаешь»!

— Есть ли другие люди, которые на Вас повлияли?

— В детстве во Франции у мамы была подруга – Симона Шампань. Она мечтала стать врачом, но поскольку была из бедной семьи, образование получить не могла. Но жизнь распорядилась так, что она познакомилась с нашим революционером, эмигрантом-коммунистом, который увез ее в Россию.

И здесь ее мечта осуществилась — она стала прекрасным терапевтом. Это она спасла Галину Уланову в эвакуации, поставив ей диагноз «брюшной тиф».

Это была чудо-врач с горящим сердцем, француженка с русской судьбой.

Много для меня значит имя Бориса Щедрина — из театра Моссовета, он долго был нашим режиссером, при нем мы сыграли «Дон Жуана» Мольера, великолепный был спектакль! И «Сирано», поставленный при нем уже на французском, прошел просто блестяще.

Не могу не вспомнить Кириллу Фальк, внучку Станиславского, — мою большую подругу, которая повлияла на меня во многом. Она была глубоко верующей женщиной, во время войны училась и дружила с сыном Марины Цветаевой, его потом призвали на войну, и он погиб.

Сама же была поэтом-переводчиком, переводила Пушкина (что очень трудно), Блока, ее переводы ценили французы.

— Какое испытание в жизни было для Вас самым тяжелым?

— В войну нас, «детей издательства», эвакуировали в село Воротынец в Нижегородской области. Пришлось работать в колхозе. С одной стороны, было очень тяжело, а с другой – очень радостно.

Не верьте, что работали за «палочки». Бригады работали в полную силу, я узнала все крестьянские работы: сажали, пололи, вязали снопы.

Мне было тогда 13 лет. Расплачивались с нами натурпродуктом, так что голод нас миновал. Некоторые ребята тогда мечтали бежать на фронт, чтобы воевать.

Но потом, рассудив, что растить хлеб – это и есть их главная помощь, раздумали. В 43-м мы вернулись.

— Что было после войны?

— Мама работала в военном Институте иностранных языков, и для нас тогда наступила, как говорится, «лафа»: наконец-то в театре было достаточно мужчин для ролей!

— А цели в жизни для Вас менялись?

— Нет, для меня моей жизнью всегда был театр. Вот недавно получила поздравления из Парижа – отметили вклад нашего театра в отношения между двумя странами.

— Были ли в Вашей жизни предательства, разочарования, которые могли сломить?

— Конечно, это арест отца, тети (которая, кстати, преподавала французский Олегу Ефремову). Предательства со стороны окружающих? Да нет, их не было – мне очень повезло на близких людей.

Но приходилось и горевать, конечно, много людей из моей жизни умерли: муж, из актеров — Олег Шарапов, его убили скинхеды.

— Расскажите про свою семью, про мужа. Это была Ваша первая любовь?

— Олег, конечно, играл в театре. Сразу сказал мне: выходи за меня замуж.

Но выбрала его все-таки я, еще до признания. Он же, конечно, думал, что решает сам. Мы оба были влюблены в театр.

Муж меня удивлял всю жизнь. Однажды кто-то принес в дом мaндолину.

И он взял ее в руки, просто провел по струнам и изумительно заиграл – так, как будто делал это всю жизнь. А на мой вопрос, почему я не знала о его способностях, он ответил: «Просто не было мaндолины…»

После окончания института Олег работал некоторое время учителем, а потом его взяли в редакцию газеты «Московские новости», которые тогда издавались на французском языке. И я всегда думала, как, откуда у него это?!

Когда он поехал во Францию на один из конгрессов, ему сказали, что если бы все говорили по-французски с такой дикцией, наши международные дела бы решались мгновенно. А уже на пенсии он стал отличным переводчиком.

Мы очень любили друг друга.

Правда, под конец жизни он еще раз удивил, на этот раз печально, но ничего не поделаешь: ушел к другой женщине.

— Подождите, как, а разве это не предательство?

— Переживала страшно, но что делать. С той женщиной он прожил немного лет, через пять лет она умерла.

Но вернуться не мог, ему было стыдно, что предал меня. Бывало, заходил под разными предлогами, чтобы просто поговорить. Тогда спасал только театр.

Только когда он уже стал беспомощным, совсем разбитым болезнью стариком, переехал ко мне и сыну. «Я думал, что обрел новое счастье, а сам находился все это время в аду, прости», — были его слова. До конца его дней я о нем заботилась.

— И что, ни разу не было желания упрекнуть, уязвить, все-таки он сделал Вам очень больно?

— Нет. Ни разу себе этого не позволила.

Я его простила.

— Что-нибудь яркое осталось в сегодняшнем дне от того, что было в те годы?

— Наверное, нет. Я – старуха, и не вписываюсь в рынок. Семьдесят лет мы работали на общественных началах, от этого трудно отвыкнуть.

Может быть, единственное, за что я люблю сегодняшний день, – это свобода говорить и думать, без опаски быть за это убитым.

— Расскажите о Ваших учениках – кто они и какой жизнью живут?

— Они очень разные. Например, Леночка Гороховская, которая взяла на себя руководство театром после меня. У нее уже двое внуков, преподает математику на французском языке, но не отказывается от своего увлечения.

Какие только роли она не сыграла: инженю в мольеровских пьесах, возрастные роли, в том числе в «Чайке»! Конечно, она делает это не одна: руководит театром режиссер Иосиф Нагле, который вкладывает в него свое сердце. Наши ученики, как правило, ждут театра, сбегая сюда из скучной работы в офисе.

Дети, засмотревшись на родителей, тоже просятся играть.

— Почему театр всю жизнь для Вас и для них так дорог?

— Театр – это бездна, один Мольер настолько подмечает человеческую природу, все ее тонкости: стихи настолько естественные, что мы будто говорим своим языком. Чего уж говорить об остальных классиках. Мы смеемся вместе с ними над собой.

Мне повезло: я была знакома с внучкой Станиславского, она проводила меня на все спектакли. Я видела весь старый МХАТ – это такие гениальные актеры, каких, наверное, рождает само время. Ведь почему в войну театр не закрывался?

Он поднимал дух.

Я видела, как приходил смотреть спектакль сапер, который передвигался на одних руках: подтягивался на них, чтобы сесть в кресло. Полуголодные, полураздетые люди не переставали идти. Последние деньги шли не на хлеб, а на билет.

Актеры так захватывали зал, что забывалось горе. Удивительно, но есть люди, которые не ходят в театр.

— Сейчас, театр и Вы – это нераздельная жизнь? Если не будет театра, есть что-то, что у Вас непременно останется?

— Да, мои дети и внуки – их трое, и четверо правнуков. Это целый мир.

У меня, несмотря ни на что, очень счастливая жизнь.

Беседовала Юлия Шабанова

2019-11-22admin

• tweet